– Вполне.
– Вообще ничего. Ни единого слова.
– Понял я, понял.
– Я бы не стал рассказывать ничего, но вы только разозлитесь и будете чувствовать себя обойденным. Сколько лет вашей сестре?
– Тридцать шесть. Знаю, она не выглядит на столько, но ей тридцать шесть.
– Вопрос может показаться странным, но я должен с ним разделаться: вы абсолютно уверены, что это ваша сестра?
– Абсолютно.
– Это не может быть самозванка – кто-то, просто похожая на вашу сестру?
– Ни в коем случае.
– Хорошо. Думаю, вы понимаете, что я должен был спросить об этом. Просто чтобы исключить подобную возможность. Из беседы с ней, из наблюдения за ее образом мысли, словами и жестами я заключил: нет ни единого намека на то, что с ней что-то не в порядке.
– Не считая того, что она думает, будто двадцать лет жила у лесных эльфов.
– Поправка: она думает, что прожила у лесных эльфов полгода.
– Какая разница?
– Огромная. Дело в том, что на этой ранней стадии я не могу поставить диагноз. Тара не демонстрирует признаков начальной шизофрении, параноидального или депрессивного поведения. Больше того, она выглядит очень здоровой, без единого внешнего признака даже легкого невроза, хотя я готов признать, что некоторые пациенты умеют прекрасно скрывать свои симптомы. По моей оценке, она абсолютно не нуждается в медикаментозном лечении. Согласны?
– Вполне.
– Однако ж и навязчивая идея присутствует.
– Да уж не без того.
– Признали – отлично. Вы религиозны? Веруете в Бога?
– Нет.
– Я тоже. Мне вообще представляется, что всеми верующими владеет навязчивая идея. Ни в коем случае не считаю, что это плохо. Скажем, для них эта идея позитивна и полезна, она помогает им в жизни. И вы попробуйте понять, что Тара действует в том же ключе. Выстраивает свою полезную навязчивую идею.
– А я-то здесь при чем?
– Стали бы вы попусту злиться и вечно препираться с тем, кто выбрал веру в Бога? Нет. Нужно, чтобы вы вели себя с Тарой как с подобным человеком. И скажите родителям, пусть ведут себя с ней точно так же. Какое-то время.
Андервуд попросил Питера привезти ее к нему на прием завтра вечером, и Питер только собирался сказать, что, конечно, привезет, как зазвонил телефон. Андервуд подошел к столу и поднял трубку:
– Слушаю, миссис Харгривс. Благодарю вас. Да. – Он слушал, устремив взгляд на Питера. – Очень хорошо. Еще раз спасибо, миссис Харгривс.
Положив трубку, он вернулся к Питеру:
– Они там закончили. Она готова ехать. Завтра снова привозите ее, и мы продолжим наш допрос с пристрастием.
Если хотите, чтобы ваши дети были умными, читайте им сказки. Если хотите, чтобы они были еще умней, читайте им еще больше сказок.
Альберт Эйнштейн
– Почему я должен это делать? – Джек покраснел от возмущения.
– Не должен, – сказал Питер. – Никто не говорил, что ты должен. Ты ничего не обязан делать.
– Вот и хорошо. Раз не должен, то и не буду.
– Не должен, но сделаешь.
– Почему?
– Опять «почему»? Что же у тебя по всякому поводу «почему»?
Питер был в хороших отношениях с Джеком. Мальчишка подошел к юношескому возрасту, и Питер, бывало, позволял ему самоутверждаться: дети – не подковы, не выгнешь на наковальне. Но он не собирался давать ему полную волю и иногда чувствовал, что слишком мягок как отец. Женевьева сказала однажды, что с дочерьми он обращается строже, чем с сыном. Он надеялся, что не копит проблемы на будущее, и считал, что ситуацию надо контролировать сейчас.
– Она старая женщина, живет одиноко. О ней некому позаботиться.
– Если она так тебя волнует, почему не сделаешь это сам?
– А подумать можешь? Немного подумать? Может, я целыми днями машу молотом, зарабатывая гроши, чтобы ты мог иметь духовые ружья, компьютеры, икс-боксы и айфоны и черт знает что еще?
– Прекрасно!
– Это называется проявлять доброту, Джек. Ты просто пойдешь к ней, постучишь в дверь, возьмешь фотографию ее кота и напечатаешь несколько объявлений. Всего и дел-то.
Лицо Джека из красного стало багровым. Глаза превратились в узкие щелочки.
– Я же сказал, что сделаю! – завопил он и пулей вылетел в парадную дверь; он бы еще демонстративно грохнул дверью, но, разбухшая, та увязла в коробе, не дав ему отвести душу.
Едва он выскочил, появилась Женевьева:
– А, ты вернулся. Когда кончишь воспитывать этого сорванца, займись Джози, с ней тоже большая проблема. Они там в общей комнате не поделили телевизор. Как прошло у психиатра?
Психиатр, рассказал Питер Женевьеве, странным образом умеет заставить вас почувствовать себя пятилетним ребенком. Ни Питер, ни Женевьева прежде не имели дела с настоящими психиатрами, во всяком случае вплотную. Но Питер был совершенно уверен, что они не очень похожи на этого психиатра, в отделанной шелковым шнуром домашней куртке, пыхтящего манильской сигарой. Он был, думал Питер, как из другого века. Уж точно не из двадцать первого. А возможно, и не из двадцатого. Он только надеялся, что методы Андервуда более современны.
Женевьева хотела знать, не считает ли Андервуд, что во всем виновата семья: что Делл и Мэри делали что-то неправильно. Питер пожал плечами и ответил: мол, кто его знает. Он понятия не имел, каким Андервуд был психиатром. Они сошлись на том, что уже то, что он не пичкает Тару лекарствами, хороший признак. Может быть.
Питер сказал жене, что у нее есть шанс самой увидеться с Вивианом Андервудом завтра вечером. А он должен вернуться к работе, выгнуть несколько подков, заработать деньжат. Должны прийти клиенты.
– Вивиан? Разве это не девчачье имя?
Питер ничего не ответил, и она сказала, что отвезет Тару, а Зои поручит присматривать за младшими.
– Легка на помине, – сказала Женевьева, когда в кухню забрела Зои. – Мне нужно, чтобы ты присмотрела за детьми завтра во второй половине дня.
Зои подняла глаза к потолку:
– Боже! Это обязательно?
– Да, – с приторной улыбкой подтвердила Женевьева. – Обязательно.
– Кто там?
– Джек. Джек, я живу напротив, через дорогу.
Джек ждал. Он услышал шорох одного отодвигаемого засова, потом второго. Потом звяканье снимаемой цепочки. Крохотное личико уставилось на него, личико постаревшей феи, увенчанное низким шлемом светящихся серебристых волос. Подслеповатые глаза часто моргали.
– Отец сказал прийти насчет кота. Вашего кота.
– Ты нашел его?
– Нет. Папа сказал мне взять фотографию. Сказал, у вас есть фотография. Вашего кота. И мы можем сделать… объявления.
– Ах да! Он говорил. Входи!
Джек предпочел бы подождать снаружи, но старушка держала дверь открытой для него, так что пришлось ступить в узкую прихожую. Она закрыла за ним дверь и жестом пригласила следовать за собой. Джек сморщился.
Гостиная была чистая, но какая-то блеклая. Стены оклеены обоями с ворсистым рисунком, модным лет, наверно, сорок назад. Тяжелые велюровые шторы и тюлевые занавески тканью и пылью отгораживали дом от внешнего мира. Джеку казалось, что все здесь пронизано запахом старой дамы – не неприятным, но древним.
– Присядь, – сказала она, – а я посмотрю пока, что удастся найти.
Как раз этого Джеку и не хотелось. Он надеялся остановиться в дверях, схватить фотографию и быстро улизнуть. Но вот оказалось, что он сидит, примостившись на самом краешке кресла, и нет никакой возможности вежливо ретироваться.
Старушка вернулась с тарелкой, на которой лежал кусок сомнительно выглядевшего рыжеватого имбирного кекса. Она протянула тарелку ему.
– Все в порядке, – сказал Джек.
– Что в порядке?
– Я сыт. Спасибо.
– Ах, да будет тебе. Я знаю, что любят мальчишки. – Она сунула ему в руки тарелку; выбора не оставалось, пришлось взять. – Кекс. И лимонад. Где-то у меня был лимонад, если смогу найти. Уж я знаю, что любят мальчишки. – И она ушла на кухню искать, что еще любят мальчишки.
Джек посмотрел на кекс. Он вовсе не был убежден, что стоит рисковать. Вовсе не был уверен относительно его начинки. А если она знает? А если всегда знала, что он сделал с ее котом? Может, она просто притворяется приветливой. Делает вид.
Миссис Ларвуд вернулась, протягивая ему стакан лимонада, и он успел заметить, что лимонад совсем без пузырьков. Наверно, подумал он, бутылка простояла нетронутой у нее в буфете года три-четыре. А теперь он будет есть сомнительный кекс, запивая мутным лимонадом.
Старушка стояла над ним, улыбаясь и потирая руки.
Он куснул имбирный кекс.
– Я сама испекла его.
